ЛОХОТРОН ИНЖЕНЕРА СТОГОВА

Купил я новый роман Ильи СТОГОFFа «1 000 000 евро», прочитал и подумал: «Это грандиозно! Мне впарили фуфло, а я остался доволен». Этот бритоголовый католик обложил меня факами с первого взгляда — и до последней страницы, а я еще собираюсь его за это похвалить. Поскольку такого пошиба мазохизм до сих пор не овладевал моей душой, пришлось встревожено разобрать романный механизм инженера Стогова и выяснить, на какой коленвал он намотал мое читательское раздражение? Сквозь какие фильтры пропустил его и в каких жерновах смолол в пыль радости?

Пока Виктор Пелевин витал над Внутренней Монголией, а Борис Акунин демонстрировал конвейерную безупречность текста, русская «литература третьей полки» обеднела. Старые зубы стали выпадать, а вместо них вырастала лишь какая-то бессистемная мелочь, пока десну не прорвал гигантский клык. Сейчас усмешка упоминавшейся полки приобрела квазимодо-дракульный шарм. Клык обрастает книжным камнем, и чем дальше, тем труднее игнорировать его новаторский аромат. Этот феномен на имя СТОГОFF, рожденный писателем Стоговым, все активнее обрубает свою пуповину — подобную независимость от автора трудно припомнить.

А начиналось все с роскошной золушкиной легенды о том, как талантливый журналист с бурлескной биографией (магистр богословия, работавший продавцом и уборщиком) пробивался в литературу. Написал роман, обегал с ним полтора десятка издательств, где его неизменно нахваливали, поили водярой и отказывались печатать. Потом свыше года кандидат в писатели Илья Стогов бухал на должности пресс-секретаря издательства «Амфора», пока не высидел издание «Мачо не плачут». Этот роман не только кормит автора уже три года, но и служит мощным корнем упоминавшегося клыка по имени СТОГОFF.

Пришествие Стогова легко подтасовать под какую-нибудь непобедимую логику. Дескать, после идеальных имитаторов — массового Акунина или маргинального Сорокина — должен был появиться честный и простой парень с такой же прозой. Без снобистского экстремизма Вячеслава Курицына и без кулинарного смакования текста, как это было у Павла Крусанова или Татьяны Толстой. Без имиджевой игры, но с четкой жизненной программой, стальными принципами и прагматическим мышлением. Писатель, которого можно было бы читать, как общественно-политическую газету, но с двойным развлекательно-терапевтическим эффектом. И чтобы он не был выразителем и пропагандистом каких-либо идей, а только их веселым летописцем.

И все эти народные чаяния так чудесно сложились вместе в одном образе, что и текстов не нужно, и без них хорошо. Самое главное, что писатель Стогов не парит людям голову обычной писательской болтовней. Он подает себя как простого книгодела. Человека, продающего слова. Он в каждом интервью рассказывает о своей невыявленной в прозаическом творчестве католической сущности, об игнорировании злопыхательского литературного истеблишмента и еще о массе мелочей, которые не могут не нравиться. Он появляется в телевизионных шоу по типу «Большой стирки», чтобы вместе с тем выразить пренебрежение к бульварному формату и уважение к потребителям такого продукта. Одним словом, герой поры развитой бездуховности, который хотя ничего ей и не противопоставляет, но остается при своем. Такому можно верить.

Следовательно, так вышло, что положительное впечатление о «хорошем парне» Стогове опередило мое прочтение писателя СТОГОFFа. Когда автор тебе говорит, что не стоит ждать от его произведений чего-то особенного, — это самый надежный крючок. Что-то снисходительное расцветает внутри от такой чрезмерной авторской искренности. А когда он еще и прибавляет, что произведения его называют романами лишь ради лучшей реализации, — тебе даже стыдно становится из-за неадекватно стеснительного литератора. Лепечет себе правду, как дитя малое.

Боже, почему не пошел дождь и не порвались ботинки мои, пока ноги двигались к книжному магазину? Почему в магазин тот красивый не попала молния, чтобы явить знак, предостеречь от неосмотрительности? Почему парламент накануне не запретил под страхом пожизненного поношения продажу российской книги в Украине? Все эти вопросы роились уже потом, когда СТОГОFF был прочитан и легенда грязненько чавкнула, заставив душу мою радоваться, пока будет продолжаться процесс обтекания.

«1 000 000 евро». Это действительно не роман, а сборник рассказов, слепленных как придется с помощью нескольких мотивов, намеков и общих героев, — автор не обманул. Некоторые историйки остроумны, некоторые не уступают украинским советским анекдотам, изданным еще при Брежневе. Некоторые рассказаны со старческой восторженностью, а некоторые оборваны на полуслове. Самое худшее впечатление оставляют именно такие повествования — удачно доведенные до кульминации и брошенные на произвол судьбы; по-видимому, автору не хотелось «обламывать» их никчемными финалами. Лучшие же фрагменты книги — бытовые фантазии-наблюдения. Одна из них — «The Love» — настоящий шедевр наивности и постромантизма («Она работала в петербургском метро. Продавала жетоны для прохода через турникет. А он работал кондуктором в троллейбусе. Он был глухонемым, а у нее не было правой ноги. И любви сильнее, чем их, не знал мир»).

Чем ближе к концу, тем меньше веры в авторское намерение свести весь этот повествовательный эклектизм в кучу. Не видно романа — хоть тресни (между тем СТОГОFF неутомимо намекает, что не забыл о своих перепутанных ниточках).

— Что это было? — спрашиваю себя после последней точки, хотя только что уже прочитал ответ: «Я писал этот роман много-много утр подряд, а вы (хотите угадаю?) наверняка ничего в нем не поняли. Жалко, конечно, но ничего. Для тупых я все сейчас объясню».

Вот тебе и «хороший парень». Наехал с легкостью паровоза. Ну хорошо. С этим можно было бы смириться, если бы защита художника не перешла в фазу буденновского неистовства. И выясняется, что «1 000 000 евро» — это детектив, а не черт знает что. Убийства были? Были. Тайны? Сколько угодно. Читателям, конечно, хочется соответствующего детективного вознаграждения, хочется итогового вердикта: как распутывается этот сюжетный клубок и кто в романе работал на должности негодяя. Стогов тоже понимает, что такие разъяснения — неминуемы. Также он осознает, что авторская изобретательность в этой сфере давно исчерпалась — нужно только избрать одну из схем, и счастье будет для всех. Но все же писателю хочется удивить меня, в соответствии с задекларированным на обложке жестом. И он легко, как на сеансе хамства в переполненном троллейбусе, выполняет свою сверхзадачу. Итак, ты спрашиваешь, кто преступник? И, наверное, перебираешь в памяти всех героев, анализируешь, чья серость и невыразительность могла укрыть в душе «злого гения»? Зря. Ведь преступник — это ты сам, поскольку купил и прочитал мою дурноватенькую книгу.

Последнее напоминание — крайне важно. Без него читатель мог бы раздуть в себе аутодафе праведного гнева ради нравственного уничтожения писателя, по сути, обокравшего его. Однако читатель становится как минимум «соучастником преступления», которому пахан говорит: наша безнаказанность зависит от нашего общего молчания и от общего осознания вины.

Именно эта наглая безответственность перед текстом, узурпирующая статус эстетической категории, зачаровывает более всего. Так простодушно вас еще никто не разводил.

Собственно, это книга, которая удостоверяет окончательную усталость от текста — хорошего или плохого. Индивидуальный опыт Стогова довел его до той границы, за которой текст вообще присутствует как абсолютная условность, как один из атрибутов социализации. Дескать, если я — писатель, а вы — читатели, я должен писать книги, а вы должны их покупать. Нате вам книгу — давайте бабки. Все иное — мелочи.

А если изъясняться проще, то проза СТОГОFFа — это некий игровой автомат. Бросаете в него монетку, а он говорит нечеловеческим голосом: «Ты — дебил. Конец игры».